И над могилой начертайте: «Он старалься!» (с) ПВ
Есть кто живой? 
Название: Естественный отбор
Бета: Николетт
Фандом: Ведьма
Пейринг: ФобоСедрик
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: кинк, БДСМ
Дисклеймер: всё не моё!
От автора: цитаты из канона, хоммаж в сторону фандомной классики, в частности работ Сына Дракона. Написано по заявке Трикстер.
читать на фикбуке
читать дальше Шторм нехотя отпускает литораль. Рыхлые тучи ещё цепляются за небосклон, но солнце уже вспарывает их жёлто-алыми когтями. В лучах рассвета море вздыбливается красными волнами, переливаются красным гладкие камушки гальки, мелькает красное мясо в клювах чаек и исчезает внутри их маленьких прожорливых ртов.
Выброшенная на берег акула — белая, но птицы рвут её, и она тоже становится красной. Она дёргает хвостом, судорожно хватает воздух жабрами и глядит своими чёрными выпученными глазами, кажется, прямо на меня, пока чайки не выклёвывают их.
«Сегодня я расскажу тебе кое-что важное, Седрик», — пообещала мама.
Сейчас она молчит. Смотрит. И я смотрю.
Чайки кричат высоко и пронзительно, будто им не хорошо, а больно. Их сотни на земле — и в небе кружат, наверно, тысячи. Акулу совсем не видно за серыми пернатыми телами. На всех добычи не хватает, и они клюют друг друга, угрожающе взмахивают крыльями, искривленными будто сабли. От их гвалта мне закладывает уши. Я хочу закрыть их, но тогда придётся отпустить мамину ладонь, а я ни за что этого не сделаю. Я с таким трудом её поймал.
Потом мясо заканчивается.
Чайки разлетаются, и мы выходим на побережье. Пахнет водорослями и птичьим помётом. От акулы остался лишь длинный хребет да огромная челюсть с острыми зубами, похожими на наконечники копий. Когда я касаюсь их, то чувствую тепло.
— Вчера эти зубы тоже кого-то съели, — говорит мама, опускаясь на корточки. Я повторяю за ней: сажусь. — Отвлекись от скелета. Что ты видишь?
У кромки моря лежат медузы, прозрачные, похожие на сопли. Эти сопли могут обжечь, мне же не надо их трогать?
— Нет, Седрик. Смотри сюда, прямо под ноги. Что ты видишь?
Я приглядываюсь изо всех сил, склоняю голову вправо и влево, стараюсь, но вижу только камни. Может, если я стану собой, то смогу разглядеть?..
— Нет, привыкай делать всё в человеческом обличии.
Мама щёлкает пальцами — горячие искорки слетают с её ладони, падают на гальку.
Галька вскакивает. Галька дрожит усиками-щупальцами и перебирает короткими тонкими ножками, быстро-быстро убегая к воде.
Каракатицы.
— Да, Седрик.
Мама трогает одну из беглянок пальцем, и та вновь падает на землю, становится блестящей и гладкой, будто её веками полировала вода.
— Никто не знает, какого цвета каракатицы на самом деле. Их цвет зависит от того, что рядом с ними. Думаю, и нет у них никакого своего цвета.
Мама поднимается на ноги. Мы стоим между живой галькой и мёртвой акулой. В морской воде искажаются наши отражения.
Мама молчит, но я чувствую, что сейчас она скажет то самое. То «важное».
— Чем больше и заметнее твоё «я» — тем скорее оно тебя убьёт.
Морской ветер бьёт в лицо и оседает солью на губах. Похоже, буря вот-вот вернётся.
Мамины глаза внимательные, острые. Будто смотрят через кожу и кости черепа, сразу в мысли.
— Ты понимаешь меня, Седрик?
Она даёт подсказки и никогда не даёт прямых ответов.
Но Седрик понимает.
Дворец будто высечен из золота прямо в небесной сини. Жёлтый, белый, нежно-голубой — цвета правящей династии, цвета потомков Лерин, цвета Света Меридиана. По расписным стенам и мраморным колоннам вьются лозы с жёлтыми хризантемами — несут тысячи маленьких солнышек. Разгар февраля, поэтому солнышки из ткани, но пахнут сладко, как настоящие.
Зал набит благороднейшими из благородных. Только что отзвучали последние аккорды кантаты, написанной придворным композитором ко дню рождения Его Высочества.
Но виновник торжества аплодирует вяло. Виновник торжества, мальчик с узким лицом в обрамлении нежных светлых кос, выглядит усталым с тех пор, как появился в зале и его окружила стайка болтливых чаек-придворных. Пока играл оркестр, чайки молчали, но теперь они вновь клюют принца восторженным гвалтом: «Великолепная музыка, достойная вашего сияющего высочества!», «Вы так похожи на вашу матушку, нашу королеву, дай боги ей долгих лет жизни!», «Ах, какое счастье наконец познакомиться с вами!..».
Юный принц улыбается. Натужно. Уголки его губ подрагивают, будто каждое любезное слово, которое он слышит или произносит, делает ему больно. То и дело на лбу его появляется мученическая складка, а улыбка превращается в почти звериный оскал. Он мнёт пальцами мантию и иногда пошатывается из стороны в сторону, словно его мутит в людском море.
Его собеседники не замечают. Почему? Седрик знает: королева настойчиво не рождает дочь, и они ослеплены блеском короны, зависшей над головой её сына.
Люди, что с них взять.
Седрик стоит в отдалении, сливаясь золотистыми волосами и белыми одеждами с окружающей обстановкой. Он не перемолвился с принцем ни словом с тех пор, как его, вместе с другими благородными детьми, представили Его Высочеству. Тогда Фобос не удостоил их внимания: подал руку для поцелуя, но серым пасмурным взглядом смотрел куда-то в себя.
Седрик до сих пор чувствует твёрдые костяшки длинных пальцев на своих губах. Как приклеенный, то и дело он возвращается глазами к их обладателю. Фобоса в толпе найти легко: он выше всех сверстников, будто даже так стремится держаться от них подальше. Во всей его худой нервной фигуре, в каждом мелком, бессознательном движении одно желание: быть не здесь.
Он исчезает, как только королева берёт бокал и берёт слово. Все оборачиваются к ней, весь двор замирает, завороженный блеском Света Меридиана, и из застывшего людского моря Фобос выныривает в коридор за ближайшим гобеленом. Уходит, когда говорит Её Величество? Возмутительно! Скандал!
Похоже, ему плевать на правила.
Седрик прячется за колонной, меняет облик и незаметно следует за юным принцем.
Это непарадный коридор — узкий, сложен из чёрного камня, похож на тайный ход, а может, он и есть. Свечи едва разгоняют полумрак. Позади в Большом Зале вновь гремит оркестр: торжественная речь окончена, пришла пора танцев. Но здесь пёстрый шумный праздник кажется нереальным, а его музыка — далёкой и слабой по сравнению с гудением метели за стенами. Унылый однотонный звук. Принц родился в самое холодное и тёмное время года, когда солнце редко смотрит на Меридиан…
Он почти бежит, не глядя под ноги и спотыкаясь, но все же не может быть быстрее света. Королева встречает его за одним из поворотов — они сталкиваются нос к носу. Фобос отшатывается и замирает. Они с матерью стоят совсем близко, но между ними висит плотная завеса тишины, такая, что даже в ушах звенит. Седрик вглядывается изо всех сил, но не понимает этот молчаливый диалог. Он видит только, как Фобос вдруг подаётся к матери, хватает за локоть (её розовая кожа бледнеет там, где сжимаются его пальцы) и шепчет что-то, заполошно, будто захлёбывается словами. Королева качает головой, отступая с дороги. Говорит лишь:
— Как хочешь.
Фобос сжимает кулаки и проходит мимо.
Мать смотрит ему вслед, и Седрик чувствует исходящее от неё горькое, застарелое чувство вины.
Он незаметно проскальзывает у её ног.
Летом Королевский Сад — самое яркое и самое благоухающее место в Меридиане, полное экзотических растений и приручённых зверюшек; уголок потерянного рая, о котором ходят легенды по всему Метамуру. Но зимой сад — собственная бледная тень. Облысевшие деревья торчат худыми корягами, пожухлая трава и чёрная листва прячутся под снегом, заметены дорожки, и даже ягоды рябины, приносившие хоть капельку цвета в это мёрзлое царство, уже склевали синицы.
Всё застыло.
Седрик заползает на толстую крепкую яблоню и, спугнув нахохлившуюся пичугу, обвивается вокруг ветки. Холодно. Снежинки жалят чешую, мороз щиплет глаза — сросшиеся веки, кажется, вот-вот заледенеют. Если бы Седрик был человеком, его бы, несомненно, колотило. Но он не человек и вообще слишком занят — он смотрит на Фобоса. Светлые волосы, белая мантия, ресницы, на которые уселись снежинки, опущенные плечи и неподвижная фигура… и всё равно! этот человек не сливается с зимним царством вокруг. Как будто его из скучного плоского мира раз и навсегда чёрным контуром выделил небесный художник.
Фобос разглядывает какой-то тощий куст: цветы и листья давно сброшены, остались только растопыренные ветки, укрытые снежной крупой. Весь Меридиан знает, как королева обожает цветы. Но никто, даже Её Величество, не может идти против природы: между осенью и весной растения замерзают.
— Она ошибается. — Изо рта Фобоса дыхание вырывается облачком.
— Они все ошибаются! — громче повторяет он и обхватывает одну из веток ладонями. Седрик ловит себя на том, что завидует ей. Тепло, наверно.
Конечно, ветке тепло. Ей настолько тепло, что на её кончике набухает и раскрывается большая алая роза. Седрик смотрит на неё как завороженный, а потом переводит взгляд на улыбку Фобоса, которая проступает тем явственнее, чем сильнее распускается цветок. Время замирает, даже вьюга замолкает, растерявшись: это что же, лето?..
Со стороны дворца раздаются голоса. Фобос вздрагивает — роза вянет и рассыпается, не успев прожить и минуты.
— Опять они! — шепчет он.
Дети бегут, разламывая хрустящий наст. Седрик хорошо видит их со своего возвышения: трое мальчишек и одна пухленькая девочка — леди Роксана, дочь леди Оэль. Все четверо — потомки Великих Рыцарей, друзей самого Эсканора. А леди Роксана ещё и старшая дочь — будущая глава своего рода.
— Ваше Высочество! — машет она рукой.
Его Высочество хмурится.
Чего он хочет?
Ну, тут и думать нечего!
Увидев свесившуюся на пути шипящую змею, четверо потомков Великих Рыцарей верещат и улепётывают так же резво, как и потомки какого-нибудь сермяжника. Насладившись их затихающим визгом, Седрик уже собирается вернуться на ветку, но понимает, что не может. Его тело покрылось льдом. Он и не заметил, как остыл, забыл, что кровь змей холодна, потерял слишком много энергии и теперь, кажется, поплатится за это жизнью.
Довыпендривался.
Он так и висит беспомощной безмозглой сосулькой, когда Фобос подходит к нему и говорит:
— Сонные аспиды у нас не водятся.
Седрику лестно, что его назвали правильно. Большинство людей не отличит аспида от ужа. Но он не может выразить свою благодарность, потому что у аспидов (да и ужей) нет речевого аппарата.
Ну и ещё потому, что, кажется, сейчас он замёрзнет насмерть…
Фобос предлагает ему свою руку.
От человеческой кожи веет жаром, и это придаёт Седрику сил — кое-как он перебирается на подставленную ладонь, неловко, едва не падая в рукав, обвивается вокруг предплечья, словно браслет древнего языческого жреца. Лёд сразу же тает, жизнь в тело возвращается мелкими иголочками, особо пострадавший кончик хвоста так и вовсе горит от боли… Теперь понятно, почему Фобос не мерзнет. Хоть он и не Свет Меридиана, но в его жилах тоже течёт первородная магия Лерин, магия, способная давать жизнь.
И, наверно, отнимать.
Седрик обхватывает свою новую теплую вселенную всем собой, прижимаясь так тесно, как может, пропитываясь этим теплом. Правда, морда его всё ещё в инее, и он настойчиво тычется ею в ладонь своего господина, пока тот не сжимает кулак.
Теперь хорошо.
— Хитрая тварь. — Похоже, Фобос улыбается.
Седрик не видит, поэтому щекочет его длинным языком между пальцами. По запаху понятно, что да, улыбается, но не от радости. Он всё ещё зол, только теперь эта злость из тихого раздражения превращается в весёлое бешенство.
— Она хотела, чтобы я вернулся на праздник. Чтобы я веселился. — Каждое «я» звучит так, будто Фобос произносит его с большой буквы. — Что ж, давай повеселимся!
Этот вечер остаётся в памяти светского общества Меридиана надолго, хотя говорить о нём вслух считается неприличным.
В этот вечер половина танцующих падают и засыпают на полу Бальной Залы прямо во время аллеманды.
***
Вокруг стрекочет, щебечет, поёт летний лес, пахнет смолой и хвоей. Под ногами — мягкий настил мха и зелени: земляника, ромашка, любопытные венерины глазки. И рядом — развесистый куст лавовых ягод. Они называются так из-за своего яда: даже притрагиваться к ним больно, а их сок оставляет красные следы, похожие на ожоги, и если съесть два-три плода, можно сгореть изнутри. Мама рассказывала.
Хотя сами ягоды — чёрные и сочные. Очень похожи на большие черничины, так и манят.
Очень похожи.
Могут ли ягоды хотеть убивать?
— Мы здесь не ради них, — говорит мама.
Седрик послушно опускает взгляд. Из земли торчит толстенный пень, припорошенный кучкой маленьких веточек. Дерево срубили, но оно не умерло: со всех сторон к нему тянутся непрерывные нити жизни — муравьи. Тёмно-рыжие насекомые не бездельничают ни секунды, тащат что-то, двигаются в едином ритме, будто пульсируют, как артерии под человеческой кожей. Их гнездо — муравейник — покрывает уже половину пня, давая трухлявой деревянной плоти новый смысл.
— Теплее, — говорит мама.
Ага, значит, где-то рядом.
— Что это? — спрашивает Седрик, наклонившись к высокой палочке колокольчиков.
На ней, вцепившись в тонкий стебелёк, сидит муравей. Его голова склонена, передние лапки прижаты к груди. Неподвижный и кроткий, он был бы похож на кающегося грешника, если бы не странный головной убор: длинный серый столбик с белым навершием.
— Ты заметил. — Когда мама довольна, в её голосе появляются мягкие, почти ласковые обертоны, и Седрику хочется окунуться в них по макушку. — Этот гриб заставляет муравья уйти от других, забраться повыше и замереть. А потом… — Она тоже наклоняется к трупику, и Седрик щекой ловит её тёплый вздох. — Прорастает у него в голове.
В Королевском Саду есть небольшая заброшенная часть — уголок «дикой природы», куда не заглядывают садовники, где позволено расти сорнякам и гнездиться некрасивым птицам. Эти птицы не умеют петь, не могут похвастаться ярким оперением, как их великолепные райские сёстры, живущие в основной части сада. Эти птицы скучны и невзрачны.
Наверно, поэтому Фобос тоже решил свить среди них гнездо — свою тайную магическую лабораторию. Он ничего не ценит так, как одиночество, он не хочет, чтобы раньше времени мир узнал о амбициозном эксперименте, который он затеял.
А Седрик ничего не ценит так, как покой своего принца. Поэтому отвлекает стражу, прислугу, друзей королевской семьи, — кого угодно, — пока Фобос, днём или ночью огорошенный очередной гениальной идеей, бежит в Сад через коридоры дворца.
«Она ни в коем случае не должна знать, Седрик!», «Уведи её с дороги, Седрик!», «Скажи ей, что я уже сплю, Седрик!».
«Она». Фобос никогда не называет королеву матерью. Фобос ненавидит её имя, будто эти два простых слога, произнесённые вслух, вспарывают его барабанные перепонки. Он избегает её всеми силами, стараясь с ней не сталкиваться даже за обеденным столом.
Фобос, конечно, имеет право обижаться на женщину, давшую ему такое имя.
А у Седрика, конечно, нет права вмешиваться — только наблюдать. И он видит то, что отказывается видеть его принц: королева ищет искупления. Не навязывает сыну своё общество («она просто не помнит обо мне, Седрик»), поддаётся на все их уловки («нет, это просто мы умнее её!»), ничего и никогда не запрещает («потому что ей плевать!»).
По её приказу (Седрик сам слышал) прислуга и стража отводят глаза, когда юный принц в очередной раз сбегает из замка за каким-нибудь редким цветком; по её приказу в артефактории то и дело не закрывают дверь, и Фобос пользуется бесценной древней сокровищницей, будто обычной библиотекой…
Королева не вмешивается в жизнь сына, не ругает и не наказывает.
Королева думает, что так станет похожа на любящую мать.
Сегодня Меридиан обнимает радуга, и звук падающих с неба капель сплетается с торжественным пением птиц. Новорождённая принцесса отличается от других детей. Окружённая толпой родственников и придворных, она тихо плачет, задумчиво уставившись большими голубыми глазами в пустоту, — будто осознаёт груз свалившейся на неё ответственности. Воздух вокруг неё чистый, по-особенному прозрачный. Кажется, принцесса вышла не из материнской утробы, а спустилась с небес, захватив с собой их свежесть и Свет.
Elyon
Седрик заставляет себя оторвать от неё взгляд. Как бы ни была прекрасна малышка-мессия, он уже поклоняется другому богу.
Он находит Фобоса по заполошному неровному стуку. Сердце так отчаянно гоняет кровь, что на лице то и дело проступают пятна неровного лихорадочного румянца. С длинных кос стекают слёзы его сестры, и мокрая мантия липнет к телу — он несся сюда прямо под дождём.
Фобос в лаборатории, конечно, где же ещё. Это его царство, его храм: стены, свитые из лоз; полки-гнёзда с алхимическими препаратами и сырьём; длинный, вырезанный в камне стол. За этим столом движения Фобоса — сакральные, гипнотизирующие. Седрик, зачарованный их красотой, будто разгулом стихии, уже привык просто молча садиться и наблюдать.
Но сегодня ведь особый день: дочь Лерин сошла в Метамур!.. а у Фобоса в руках совсем не мирра и елей. Нет, он держит в пальцах опаснейший реактив, с которым не решаются работать даже бывалые алхимики. Прозрачная, ничем не пахнущая кислота — капля прожигает металл.
В магии Фобос всегда выбирает самые опасные пути, как будто, игнорируя страх, он может дать своему имени другой, бесстрашный смысл.
— Убирайся.
Его ладонь, покрытая мурашками, снежно-белая в тёмном от влаги рукаве, зябко дрожит вместе с пробиркой.
«Это не должна быть девочка», — думает Фобос.
— Мой принц… я знаю, что ты чувствуешь.
Фобос дёргается, как марионетка в руках плохого кукловода, — капля кислоты попадает на его ладонь, и кожа мгновенно вздувается волдырями.
— Проклятье! — шипит он, уронив пробирку (она дымится, воздух наполняется удушливым запахом горелой травы). Кровь течёт по его пальцам, но он ничего не делает, чтобы остановить её.
Седрик делает шаг навстречу. Ему не впервые целовать руки своего принца. Он мог бы вылечить их и сейчас.
Фобос скашивает на него злые сухие глаза.
— Нет. Ничего ты не знаешь! — Отступает на шаг, прижимая раненую ладонь к груди, будто его боль — его самое большое сокровище. — Откуда ты можешь знать?!
Он не хочет исцеления и никогда не хотел.
Что он хочет?
Седрик поворачивается к ёмкости с реактивом — интересно, из чего сделана тара, раз её не прожигает? — и засовывает внутрь руку по запястье. Преграда кожи растворяется мгновенно, а жидкость становится красной. Плоть поддаётся медленнее: Седрик всё же не человек; нитки из сухожилий и вен отделяются от мышц, расплываются, зеленоватые как водоросли, прежде чем растаять… нет, невозможно терпеть, только выдернуть руку и, едва сдерживая слёзы, сползти на пол. Ноги не держат.
Всего три секунды. Ненадолго же тебя хватило.
Перед глазами мельтешат чёрно-белые мушки, из артерии на запястье толчками выплёскивается кровь, обнажённая до костей ладонь похожа на куриную лапку, судорога в горле… Болевой шок.
«Отстраняйся», — говорит мама.
Седрик зажмуривается, чтобы мушки исчезли, и смотрит на себя со стороны: бледный перепуганный мальчишка. Дурак. Это даже не смертельно.
Он заставляет кровотечение прекратиться, разжимает мышцы гортани, набирая полные лёгкие воздуха. Пахнет жжёным мясом.
Когда он открывает глаза, Фобос уже сидит рядом. Касается своей ладонью ладони Седрика, смешивая их кровь и боль. Лечебная магия светится нежно-розовым, от неё почему-то мутит ещё сильнее. Но это неважно — всё неважно — потому что другой рукой Фобос берёт его лицо, смотрит так, будто видит впервые, и Седрик смотрит на него в ответ, и они прорастают друг у друга в головах.
***
Иву в народе называют плакучей, но Седрику она кажется скорее лохматой. С одной стороны её пышные космы свисают до самой земли, с другой — кончиками поглаживают тихую гладь пруда. Ива как девица, распустившая косы и влюблённая в своё отражение.
Седрик сидит в сени её листьев, прижавшись к широкому стволу спиной. Лопатками он чувствует, как под твёрдой корой бежит сок и стучит многовековое сердце дерева. Все живые существа устроены одинаково.
Но этот урок Седрик выучил давно. Мама привела его сюда для другого, и нужно побыстрее понять, для чего. Он старательно рассматривает зелёный купол вокруг. На ветках? Или всё же на земле?..
Свет еле-еле пробивается через завесу листьев. Но Седрику свет не нужен. Этим он отличается от Меридиана.
В конце концов на одной из веток он замечает причудливое гнездо из множества травяных петелек, похожее на рукавичку с недовязанным большим пальцем.
— А вот и хозяйка, — говорит мама.
Хозяйка подлетает, взмахивая острыми синими крылышками. В её длинном клюве извивается жирная гусеница. Когда птица забирается в гнездо, Седрик слышит восторженный писк: птенцы. Отдав гусеницу, их родительница опять улетает — несколько секунд бедняжки возмущённо кричат ей вслед.
Седрик вытягивает ноги. Мама сидит с ним рядом, и у него получается будто ненароком касаться её колена своим. Чем старше он становится, тем больше ему приходится хитрить, чтобы хоть чуть-чуть утолять свой тактильный голод.
«Привыкай».
— Смотри!
Космы ивы расступаются, пропуская гостью: приподнятые ушки с кисточками на кончиках, длинная блестящая шерсть, лапы, ступающие мягко и бесшумно.
Рысь. Даже, скорее, рысёнок.
На оборотней хищница не обращает внимания — они ничем не пахнут и не двигаются, а значит, для неё не существуют. У неё другая цель: она запрыгивает на дерево и, цепляясь загнутыми когтями, взбирается по стволу.
Седрик вздыхает. Неинтересно. Вот за охотой на рогатых лосей наблюдать ему нравится, а у птенцов, конечно, нет шансов.
Внимание его привлекает движение у противоположной ветки — трепет крыльев. Мать семейства вернулась с новой гусеницей и теперь смотрит, как рысь подбирается к гнезду. Седрик всё ждёт, когда она сорвётся с места, но она, впившись лапками в ветку, не двигается, даже когда птенцы начинают испуганно пищать.
Даже когда они пищать прекращают.
Краем глаза Седрик видит, как неспешно, облизывая морду красным языком, уходит рысь. Разорённое гнездо валяется на земле.
Его хозяйка забрасывает вверх маленькую синюю головку и проглатывает гусеницу.
— Она бы погибла, если бы вмешалась, — говорит мама. — Но она выжила и теперь сможет снести новые яйца.
Седрик смотрит на птицу и чувствует, как внутри него, будто изжога, поднимается обида, течёт по нёбу на язык:
— Но это были её птенцы!
— Она поступила разумно. Тебе тоже стоит этому научиться, — говорит мама. — Иначе ты никогда не повзрослеешь.
Седрик сглатывает, стараясь потушить пламя в горле. Раз мама так хочет… Рассерженный румянец сходит с его лица, расслабляются сведённые брови.
Изображать из себя взрослого несложно. Почти все взрослые это делают.
Но Седрик чувствует, как в глубине души затаилась очень личная, неразумная, невзрослая обида.
Тс-с-с.
Мама расстроится, если узнает, как часто у тебя не получается абстрагироваться от своего «я».
Большие бронзовые ворота были созданы для того, чтобы распахиваться и пропускать торжественные процессии — они возмущённо шаркают по полу, когда Седрик едва приоткрывает их, невидимой тенью проскальзывая в ротонду. Прекрасные кариатиды, строго взиравшие на него из своих мраморных ниш, остаются позади вместе с задремавшими стражниками. Стражники ничего не вспомнят, когда проснутся.
Закрыв ворота, Седрик поневоле смотрит наверх, на огромный купол храма. Идеальная полусфера — воплощение гармонии вселенной, а в самом центре её — окулус, глаз Богини. Через него в храм льётся солнечный свет, падает на статую Лерин, обнимает её, будто самый нежный любовник.
Богиня сверкает так, что больно смотреть. Сияние её отражается в зеркалах сотен кессонов, украшающих купол. Густой пронзительный свет повсюду, его так много, что сложно дышать, и кажется, будто пространство вместо воздуха заполнено золотом. Седрику приходится закрыть глаза дополнительными веками, среди блестящих колонн, пилястр и филенков разыскивая Фобоса.
По традиции будущий правитель Меридиана должен сутки простоять на коленях, покаяться и очиститься пред Её ликом и получить от Неё благословение на царствование. Этот ритуал проходят все королевы: наделённые даром, женщины рода Эсканор так постигают новые грани магии Света.
Фобосу постигать нечего. Хотя он талантливый маг, Света у него нет. Но традиция есть традиция. Сейчас, после смерти правящей четы и похищения сестры, положение юного принца слишком шаткое, чтобы спорить с Церковью.
И всё же Седрик не понимает. Ведь за ходом ритуала никто не следит — да, Фобос не может выйти из храма, однако он совсем не обязан стоять на коленях!
Почему же стоит?
Седрик подходит ближе. Осторожно, но достаточно громко, чтобы человеческое ухо услышало.
— Если Матриарх узнает, что ты здесь — она тебя убьёт, — говорит Фобос, и Седрик облегчённо выдыхает. Его не гонят. Значит, прав, значит, нужен рядом. Со смертью королевы во дворце начался какой-то бардак, и они с Фобосом даже толком поговорить не успели…
К счастью, он уже научился понимать своего принца без слов. Иногда — даже вопреки словам.
Фобос поднимает голову, и Седрик видит его осунувшееся лицо: сосуды в глазах полопались, по щекам текут слёзы. Не скорбь, конечно, просто реакция тела. У него ведь нет дополнительных век.
— Эти зеркала вокруг окулуса, — говорит он. — Они отражают то, как видят нас боги, и напоминают нам о нашем ничтожестве.
Седрик молчит. От него не ждут ответа.
Две дорожки слёз встречаются на подбородке Фобоса и сливаются, стекая по шее единым ручейком.
— Милостивые боги требуют слишком много даров и слишком настойчиво упиваются нашей слабостью — для милостивых! тебе не кажется?.. А-ах!
Слёзы вдруг становятся красными. Он вздрагивает и хватается за глаза — на ладонях бурая корочка свежей татуировки. С его плеч опять сползла мантия, они мелко дрожат, когда Фобос произносит:
— Не слишком ли болезненно они реагируют на кощунство? Бедные, бедные оскорблённые боги…
Он выдавливает из себя смешок, но ему совсем не смешно. Всё это время он соблюдал ритуал, и стоял на коленях, и держал глаза широко открытыми. Он упрям. Он верил, что для него сделают исключение, что сейчас, когда Меридиан лишён Света, случится чудо. Что именно он, Фобос, который всю жизнь так прилежно постигал науку магии, так настойчиво старался компенсировать свой пол силой воли и трудолюбием, — что он в конце концов всё же будет избран богами…
Боги опять его разочаровали.
Седрик косится на статую Лерин: на её совершенном лице то ли бесконечная мудрость, то ли бесконечное безразличие. Свободные одежды мягким каскадом струятся по изящной фигуре, ветер, вырезанный в мраморе, треплет пышные золотые кудри, а глаза сияют такой синью, что могут поспорить с небесами. Идеал, к которому вот уже тысячу лет стремятся все женщины мира. Богиня, Праматерь, Первая и Величайшая Королева, Изначальный Свет Меридиана.
Интересно, она и правда была голубоглазой блондинкой или Церковь подкорректировала её облик для пущего эффекта…
Тоже слёз кровавых захотел, еретик?
Седрик делает глубокий вдох и концентрируется — экономя энергию, принимает истинный облик лишь наполовину. Ему нужен очень длинный и толстый хвост, длиннее и толще обычного, он ничего подобного ещё не делал…
Фобос так и сидит неподвижно — не на коленях, просто сидит, закрыв лицо, сгорбившись, не надеясь больше на чудо. По порфировому полу, расписанному священными символами, мягко шелестит чешуя. Вокруг Фобоса одно широкое змеиное кольцо плотно накладывается на другое. Седрик старается оставить внутри побольше места: его повелителю, как высокому пламени, нужен воздух и пространство, чтобы гореть.
Закончив, Седрик свешивается внутрь гнезда, свитого из собственного тела, и улыбается: получилось! ни капли света.
Фобос отнимает руки, но по лицу его всё ещё бегут красные дорожки. Дурея от собственной дерзости, Седрик приближается и проводит языком по солёным трепещущим векам. Фобос резко выдыхает, моргает недоумённо, как совёнок, выпавший из дупла. Но ему ничего не угрожает. Чешуя нага достаточно острая, а мускулы — достаточно крепкие, чтобы отпугнуть любых рысей. Пусть только посмеют.
Серые глаза больше не кровоточат. Молча, нос к носу, Фобос с Седриком смотрят друг на друга — то есть, конечно, это оборотень смотрит, а человек может видеть лишь едва горящие змеиные зрачки.
Золотые лучи Лерин остервенело бьются снаружи, не в силах проникнуть в их тёмную башню.
— «Да сияет вечно Свет Меридиана!» — вдруг говорит Его Высочество ритуальную фразу, а потом подаётся вперёд и больно кусает Седрика за губу.
Седрик открывает рот, чтобы спросить, за что наказан, но ловит на язык пьянящий запах и не спрашивает. Щёки Фобоса алые, как маковые цветы.
Это награда.
***
В мягких пуховых одеялах лежат разбитые скорлупки, и солнечные зайчики скользят по их глянцевым пустым внутренностям.
Они должны были вылупиться через несколько недель. Но кто же мог знать, что ночью в окне сломается ставня и оно распахнётся? что в этот самый миг внизу будет прогуливаться дикая кошка? что она почует запах и запрыгнет в окно?.. От её когтей на полу остались царапины, на скорлупках — несколько длинных рыжих волосков.
Ужасно, просто ужасно.
Мама стоит перед разворошенной кладкой, и Седрик ничего не может прочесть по её прямой спине, по расслабленным рукам. Поэтому, преодолевая страх, он заглядывает ей в лицо. Изящные черты не уродует ни раздражение, ни печаль. Постороннему наблюдателю она казалась бы безмятежной юной девушкой, но Седрик знает, что ей уже очень-очень много лет.
Им осталось так мало времени вместе. Он едва сдерживается, чтобы не обмотаться вокруг её ног, связать собой и хоть так удержать в мире живых вопреки законам природы.
— В кладке, из которой ты вылупился, было двадцать яиц, — говорит мама, и голос её ровный, будто перед ней сейчас не лежат её нерождённые дети, будто это была не последняя её попытка. — Тебе одному хватило сил выбраться и выжить. Поэтому я дала тебе такое имя.
Седрик не помнит, как появился на свет. Только иногда, по ночам, ему снится, что он не может разбить скорлупу, что пространство сжимается, что воздуха остаётся всё меньше… Он просыпается, держась за горло, объятый животным, первородным страхом задохнуться.
По губам мамы вдруг пробегает улыбка — чуть-чуть приподнятые уголки губ, едва заметные морщинки вокруг глаз, — и мысли о кошмаре мигом отступают. Седрику хочется схватить эту улыбку, засунуть себе между рёбер, надёжно спрятать за крепкими костными щитками… Но рёбра Седрика, его грудь и даже сердце меняются от облика к облику.
— Похоже, тебе суждено жить без братьев и сестёр, мой воитель.
Конечно.
Конечно, суждено.
Седрик этого не говорит — от горькой нежности ему вяжет рот, — он смотрит на маму и всем своим существом ловит её ускользающую ласку.
А потом её прекрасное лицо вновь делается бесстрастным.
Там, во дворце, на улице, среди людей она меняет сотни масок, хохочет и плачет, танцует и идёт в бой… но дома она такая. Искренняя. Все эмоции, все краски, всё напускное сползает, оставляя чистый белый холст без всякого выражения.
Седрик знает, что должен ценить эту искренность. Они с мамой лгут всем, но только не друг другу…
…но если бы иногда она позволяла себе маленькую ласковую ложь, Седрик бы не возражал.
— Я один вылупился из яйца? — спрашивает он, просто чтобы что-то спросить.
— Нет. У тебя была сестра. Но ты её съел, — отвечает мама. — Такое случается.
Она продолжает смотреть на остатки гнезда спокойно, как, наверно, много лет назад смотрела на Седрика, пожирающего свою сестру. Сам он этого не помнит, но он не очень удивлён.
Ночью он открыл окно.
Будто шторм, Фобос обрушивается на Меридиан и вышвыривает из столицы всех акул.
Вымерший двор — вот что такое теперь Капитолий. Дворец Эсканоров — пустыни этажей, тьма занавешенных окон и запертых от светского общества дверей.
Теперь Фобос несет свое имя, как ядовитые звери — предупреждающую окраску. Как яркое, развевающееся знамя его ненависти к королеве и к её миру. Он избавляется от всех портретов, всех хризантем, всех украшений, которыми дворец, как любимую ящерку, веками обвешивали хозяйки. Он изгоняет слуг и придворных, знавших бывшую королеву, — то есть почти всех, — расформировывает её Совет, вырезает её имя из исторических архивов и из семейного древа, чтобы у читателей сложилось впечатление, будто и не было её имени на страницах никогда.
Наверно, он был бы рад жить в теле, в котором не течёт её кровь.
Но разве можно разорвать эти узы? Он сам не замечает, что лишь крепче скрепляет их, когда бредит идеей совершить то, чего не смогла она, не смогла ни одна из бабушек Эсканор за тысячу лет: разрушить Великую Завесу. Ослеплённый этой мечтой, он не обращает внимания на завесу более близкую и опасную — завесу из низких грозовых туч. Света нет, и солнца нет тоже. Поля и посевы в Меридиане гибнут от бесконечных дождей и морозов, осень сменяет зиму, а зима идёт за осенью, и каждый новый день не приносит ничего, кроме холода. Проситель следует во дворец за просителем, бумага за бумагой, и вскоре князь прекращает отвечать страждущим, а потом — полностью препоручает всех их единственному, кто выжил при дворе.
Но что Седрик может сделать? Отписки не положишь в голодные рты.
— Мне всё равно. Мой план важнее, чем наводнение на плантациях Уельвина.
— Землетрясение, мой князь.
— Мне всё равно.
Он не желает общаться с предательским миром Лерин. Он видит высшую справедливость в том, что теперь этот мир гниёт. Корона Света пылится в сокровищнице, а её новый хозяин проводит сутки напролёт в Саду — в месте, где всё беспрекословно ему подчиняется.
Это то, в чём Фобос нуждается: безоговорочное принятие.
Это то, чего никогда не давал и не сможет дать ему Метамур.
Устав от покушений, он препоручает все должности в Капитолии Шептунам:
— Они абсолютно благонадёжны. — Фобос скрывается за своими цветочными созданиями, как за латными доспехами. — Ведь это Я их создал.
Седрик не спорит, но на Шептунов не полагается. У него есть свои уши в стране: «монарх, запершийся во дворце, прячущийся даже от слуг…
…просто трус!» — хорошо надравшись, выплёвывают завсегдатаи трактиров.
…избирает политику, вызывающую некоторые опасения», — шепчут друг другу министры расформированного совета.
— И почему эти болтуны ещё живы?
— Возможно, живыми они будут полезнее, мой князь?
Первые чёрные розы — лишь десять высоколобых дряхлых кустов. Не более чем акция устрашения, но эффект от неё превосходит все ожидания. Очень быстро в Саду оказываются ещё и «цветы-людоеды, в пасть которых помещается младенец», и «огромные монстры, от топота которых дрожит земля»; и денно и нощно Сад патрулирует чудовищная двадцатиметровая (а вот это даже лестно!) ядовитая змея.
В ужасном саду ужасного Фобоса, куда попадает всякий, кто смеет слишком громко моргнуть в присутствии князя.
Байки обрастают новыми пугающими подробностями: чем абсурднее они становятся, тем лучше действуют на тупую толпу. Образ садится на Фобоса как влитой. Седрику почти не приходится его поддерживать. Народ сам придумывает и приписывает тирану и деспоту все мыслимые пороки.
Впрочем, некоторые хищники, закалённые в светских раутах, всё равно рискуют попытать своё счастье на чужой территории.
Леди Роксана Оэль приезжает под благовидным предлогом: новая глава рода спешит выразить Его Высочеству своё почтение и убедить его в своей полной лояльности.
Она не первая, кому отсутствие королевы при короле не даёт покоя, но первая, кому хватает ума не рваться на встречу с самим князем, а пытаться договориться.
— Такая честь познакомиться с вами, лорд Седрик. — Она приседает перед ним в реверансе. Потомок Первого Рыцаря, старшая дочь Оэль, чистокровный человек.
Женщина, наконец.
— Примите мои соболезнования, леди Оэль. Ваша матушка была прекрасным человеком.
— Ах, да. Такая трагедия. Ужасно, просто ужасно… — Она опускает глаза, как могла бы опустить, завидев на полу любопытного жука. — Но жизнь продолжается, и нужно думать о завтрашнем дне. В нынешние тяжёлые времена для знати не может быть ничего важнее, чем поддерживать своего князя…
Что это? Глупая прямолинейность или «подкупающая честность»?
Леди Оэль говорит, и голос у неё низкий, клокочущий в грудной клетке. Совсем не девичий. Она будто пережила метаморфозу, как насекомое, и уже ничем не напоминает ту пухленькую малышку, которую Седрик видел десять лет назад.
У нее вытянутое треугольное лицо, острые, будто лезвия под кожей, ключицы и худая фигура. Её узкое зелёное платье оставляет мало простора воображению, как и слова его хозяйки.
— Его Высочеству повезло, что рядом с ним такой верный человек, как вы, лорд Седрик.
Это переводится «я знаю, что ты с ним спишь».
Одна из любимых историй и в кабаках, и в будуарах: мол, князь Фобос трахается с двадцатиметровой (нет, ну всё-таки, откуда такие размеры?) ядовитой змеёй и от сией греховной страсти дрожит земля меридианская.
— К сожалению, одной моей верности недостаточно, чтобы защитить Его Высочество ото всех бед, — подыгрывает Седрик.
— Да, — говорит она. — Народ болезненно воспринимает всё новое…
Отсутствие женщины на троне.
— …и Церковь в последнее время придерживается чрезвычайно консервативных взглядов.
Да уж конечно. Ведь князь прекратил вносить откупн… пожертвования для аскетичных священниц, что не пролезают в двери собственных храмов.
— Поэтому Его Высочеству необходим добрый друг, — продолжает леди Оэль, — кто-то, кто обладает достаточными средствами и возможностями. Кто-то, кто желает Его Высочеству исключительно добра, кто мог бы упрочить Его положение и избавить от тягот, связанных с некоторой… нетрадиционностью ситуации.
Она прикладывает руку к своим внушительным «возможностям» и клятвенно заверяет:
— Я ни в коем случае не умаляю ваших заслуг, лорд Седрик! Я наслышана о ваших подвигах…
Догадываюсь, о каких.
— …и я уверена, что никто и никогда не заменит вас Его Высочеству. Мне бы такое и в голову не пришло, поверьте!
Ваше великодушие пристыдило бы и святых, леди Роксана.
— Вы совершенно правы, — отвечает Седрик, подливая самке богомола вина. — Я всего лишь один человек.
— Хорошо, что вы это признаёте. — Она смягчает слова улыбкой, но он слышит толику типичного женского превосходства.
— Я всегда рад друзьям Его Высочества.
— Я не забуду вашей любезности, лорд Седрик.
О, ты точно не забудешь.
— Все мои поступки продиктованы заботой о благе государства, леди Оэль.
— А благо государства — это благо его государя.
— Ваш ум может сравниться только с вашей красотой.
Она краснеет ровно настолько, насколько положено по этикету, и берёт бокал.
— Значит, вы замолвите за меня словечко перед Его Высочеством?
— Несомненно. Однако… — Она вся обращается в слух, и укол её пристального взгляда Седрик чувствует почти физически. Она достаточно амбициозна, чтобы забеременеть, сбежать и вернуться с армией и дочерью-Светом, у которой будет больше прав на трон, чем у отца. — Боюсь, я мало на что могу повлиять. Единственный человек, чьё мнение имело для князя значение, уж несколько лет как в лучшем мире.
Она глотает вино и яд его слов с улыбкой победительницы.
Фобос вообще не любит чужаков, а по отношению к женщинам его подозрительность не знает пределов.
Но Леди Оэль прекрасно справляется и сама. Встретившись с князем, она говорит «ваша мать гордилась бы вами».
Мало того.
Она называет её имя.
Каким-то чудом Фобос не пытается убить бедную девочку.
Каким-то чудом Седрику удаётся не расхохотаться.
Недоумение на лице Роксаны сменяется злостью, когда тем же вечером он провожает её до кареты. Отказавшись принять его руку, она забирается внутрь и смотрит на мерзкого змея (двадцатиметрового!), высокомерно вздёрнув подбородок.
— Вы просто животное.
— Вы очень наблюдательны.
Даже чересчур.
А предыдущая была слишком глупа. А следующая будет слишком умна. А, Седрик?
Заткнись.
Леди Роксана возвращается в родовое гнездо Оэль — передавать привет трём своим младшим и не менее амбициозным сёстрам.
Просто-животное возвращается туда, где ему самое место: в сад повелителя.
У людской расы есть умилительная в своей глупости черта: надеяться на любящую мать-природу. Искать успокоение в садах, лесах, на берегах рек и озёр, среди тысяч разных живых существ… когда большинство из них предпочло бы, чтоб ты сдох и не мешал. Часть — отравленная и плотоядная часть — готова тебе в этом активно помочь.
Фобосу — наверно, единственному из всех людей, — такая наивность не свойственна. Каждый раз, приходя в Княжеский Сад, Седрик чувствует болезненную честность этого места. Здесь нет покоя. Только вереница чёрных роз — растянутое в пространстве напоминание о том, чего стоит ждать от мира.
Сегодня Фобос без Шептунов, и это странно: обычно они переплетены с хозяином, черпают в нём силы, делятся силами с ним… Но сейчас он один. Он смотрит перед собой, на розовый куст, и прижимает костяшки пальцев к губам. Взгляд Седрика к его руке приклеивается мгновенно: чуть выпуклые линии голубых вен, переплетённые с орнаментом татуировки. Корочка на ней была кисло-солёной.
— Он сбежал. Мой Шептун.
— Простите, Ваше Высочество, но… сбежал? Как это возможно?
Фобос выдыхает сквозь сжатые зубы, и слышно, как этот выдох не приносит ему облегчения.
— Выдрал корни. Просто выдрал корни и убежал, заляпав всё соком. Ты представляешь, насколько это больно? Сколько нужно… желания, чтобы такое сделать?..
Так вот почему рядом нет Шептунов.
Фобос складывает руки на груди, сжимая свои плечи, сжимая в себе бурлящий гнев, но тот всё равно выступает красными пятнами на коже, морщинкой между бровей, каплей крови на прикушенной губе.
— Мне пришлось вышибить всем им мозги.
«Они абсолютно благонадёжны».
Сердце Фобоса бьётся громко, будто стучит прямо в рёбра. Всё его тело пульсирует, как жерло вулкана, готового вот-вот взорваться. Седрик чувствует жар его разочарования и злости собственной кожей.
Это слишком для одного человека.
Даже для такого могущественного, как ты.
— Вы дали им чересчур много свободы, — говорит Седрик.
— Что?!
— Я всегда считал, что вы излишне полагаетесь на этих бестолковых существ.
Дерзость Седрика приторная, как масло нероли, и его бабочка, конечно, подлетает немедленно, заглядывает в лицо, будто хочет убедиться, не притаился ли под знакомой личиной кто-то другой.
Седрик тоже задаётся этим вопросом. Где заканчивается «он» и начинается «не он»? Иногда он не может вычленить себя из Фобоса, из его огромного, бесстыдно величественного «Я». Вот как сейчас. Сейчас он скажет…
— Ты что несёшь?!
— Вы были неосторожны, доверившись существам…
— Седрик!
— …ничего не знающим о верности.
Фобос недоумённо замолкает.
Седрик опускается на колени, выражаясь яснее, прикладывая край княжеской мантии к губам.
— Ты… — Голос у Фобоса хриплый. — Ты осознаёшь, что говоришь?
Седрик утыкается лбом в его бедро. Теперь их разделяет лишь тонкая ткань мантии.
— Я только предлагаю, мой господин.
В наступившей тишине хруст ломаемой ветки кажется оглушительным. На виске Седрика кровь смешивается с растительным соком, когда Фобос, оцарапав шипом, вставляет розу ему за ухо и говорит:
— Давно хотел это сделать.
Название: Естественный отбор
Бета: Николетт
Фандом: Ведьма
Пейринг: ФобоСедрик
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: кинк, БДСМ
Дисклеймер: всё не моё!
От автора: цитаты из канона, хоммаж в сторону фандомной классики, в частности работ Сына Дракона. Написано по заявке Трикстер.
читать на фикбуке
читать дальше Шторм нехотя отпускает литораль. Рыхлые тучи ещё цепляются за небосклон, но солнце уже вспарывает их жёлто-алыми когтями. В лучах рассвета море вздыбливается красными волнами, переливаются красным гладкие камушки гальки, мелькает красное мясо в клювах чаек и исчезает внутри их маленьких прожорливых ртов.
Выброшенная на берег акула — белая, но птицы рвут её, и она тоже становится красной. Она дёргает хвостом, судорожно хватает воздух жабрами и глядит своими чёрными выпученными глазами, кажется, прямо на меня, пока чайки не выклёвывают их.
«Сегодня я расскажу тебе кое-что важное, Седрик», — пообещала мама.
Сейчас она молчит. Смотрит. И я смотрю.
Чайки кричат высоко и пронзительно, будто им не хорошо, а больно. Их сотни на земле — и в небе кружат, наверно, тысячи. Акулу совсем не видно за серыми пернатыми телами. На всех добычи не хватает, и они клюют друг друга, угрожающе взмахивают крыльями, искривленными будто сабли. От их гвалта мне закладывает уши. Я хочу закрыть их, но тогда придётся отпустить мамину ладонь, а я ни за что этого не сделаю. Я с таким трудом её поймал.
Потом мясо заканчивается.
Чайки разлетаются, и мы выходим на побережье. Пахнет водорослями и птичьим помётом. От акулы остался лишь длинный хребет да огромная челюсть с острыми зубами, похожими на наконечники копий. Когда я касаюсь их, то чувствую тепло.
— Вчера эти зубы тоже кого-то съели, — говорит мама, опускаясь на корточки. Я повторяю за ней: сажусь. — Отвлекись от скелета. Что ты видишь?
У кромки моря лежат медузы, прозрачные, похожие на сопли. Эти сопли могут обжечь, мне же не надо их трогать?
— Нет, Седрик. Смотри сюда, прямо под ноги. Что ты видишь?
Я приглядываюсь изо всех сил, склоняю голову вправо и влево, стараюсь, но вижу только камни. Может, если я стану собой, то смогу разглядеть?..
— Нет, привыкай делать всё в человеческом обличии.
Мама щёлкает пальцами — горячие искорки слетают с её ладони, падают на гальку.
Галька вскакивает. Галька дрожит усиками-щупальцами и перебирает короткими тонкими ножками, быстро-быстро убегая к воде.
Каракатицы.
— Да, Седрик.
Мама трогает одну из беглянок пальцем, и та вновь падает на землю, становится блестящей и гладкой, будто её веками полировала вода.
— Никто не знает, какого цвета каракатицы на самом деле. Их цвет зависит от того, что рядом с ними. Думаю, и нет у них никакого своего цвета.
Мама поднимается на ноги. Мы стоим между живой галькой и мёртвой акулой. В морской воде искажаются наши отражения.
Мама молчит, но я чувствую, что сейчас она скажет то самое. То «важное».
— Чем больше и заметнее твоё «я» — тем скорее оно тебя убьёт.
Морской ветер бьёт в лицо и оседает солью на губах. Похоже, буря вот-вот вернётся.
Мамины глаза внимательные, острые. Будто смотрят через кожу и кости черепа, сразу в мысли.
— Ты понимаешь меня, Седрик?
Она даёт подсказки и никогда не даёт прямых ответов.
Но Седрик понимает.
Дворец будто высечен из золота прямо в небесной сини. Жёлтый, белый, нежно-голубой — цвета правящей династии, цвета потомков Лерин, цвета Света Меридиана. По расписным стенам и мраморным колоннам вьются лозы с жёлтыми хризантемами — несут тысячи маленьких солнышек. Разгар февраля, поэтому солнышки из ткани, но пахнут сладко, как настоящие.
Зал набит благороднейшими из благородных. Только что отзвучали последние аккорды кантаты, написанной придворным композитором ко дню рождения Его Высочества.
Но виновник торжества аплодирует вяло. Виновник торжества, мальчик с узким лицом в обрамлении нежных светлых кос, выглядит усталым с тех пор, как появился в зале и его окружила стайка болтливых чаек-придворных. Пока играл оркестр, чайки молчали, но теперь они вновь клюют принца восторженным гвалтом: «Великолепная музыка, достойная вашего сияющего высочества!», «Вы так похожи на вашу матушку, нашу королеву, дай боги ей долгих лет жизни!», «Ах, какое счастье наконец познакомиться с вами!..».
Юный принц улыбается. Натужно. Уголки его губ подрагивают, будто каждое любезное слово, которое он слышит или произносит, делает ему больно. То и дело на лбу его появляется мученическая складка, а улыбка превращается в почти звериный оскал. Он мнёт пальцами мантию и иногда пошатывается из стороны в сторону, словно его мутит в людском море.
Его собеседники не замечают. Почему? Седрик знает: королева настойчиво не рождает дочь, и они ослеплены блеском короны, зависшей над головой её сына.
Люди, что с них взять.
Седрик стоит в отдалении, сливаясь золотистыми волосами и белыми одеждами с окружающей обстановкой. Он не перемолвился с принцем ни словом с тех пор, как его, вместе с другими благородными детьми, представили Его Высочеству. Тогда Фобос не удостоил их внимания: подал руку для поцелуя, но серым пасмурным взглядом смотрел куда-то в себя.
Седрик до сих пор чувствует твёрдые костяшки длинных пальцев на своих губах. Как приклеенный, то и дело он возвращается глазами к их обладателю. Фобоса в толпе найти легко: он выше всех сверстников, будто даже так стремится держаться от них подальше. Во всей его худой нервной фигуре, в каждом мелком, бессознательном движении одно желание: быть не здесь.
Он исчезает, как только королева берёт бокал и берёт слово. Все оборачиваются к ней, весь двор замирает, завороженный блеском Света Меридиана, и из застывшего людского моря Фобос выныривает в коридор за ближайшим гобеленом. Уходит, когда говорит Её Величество? Возмутительно! Скандал!
Похоже, ему плевать на правила.
Седрик прячется за колонной, меняет облик и незаметно следует за юным принцем.
Это непарадный коридор — узкий, сложен из чёрного камня, похож на тайный ход, а может, он и есть. Свечи едва разгоняют полумрак. Позади в Большом Зале вновь гремит оркестр: торжественная речь окончена, пришла пора танцев. Но здесь пёстрый шумный праздник кажется нереальным, а его музыка — далёкой и слабой по сравнению с гудением метели за стенами. Унылый однотонный звук. Принц родился в самое холодное и тёмное время года, когда солнце редко смотрит на Меридиан…
Он почти бежит, не глядя под ноги и спотыкаясь, но все же не может быть быстрее света. Королева встречает его за одним из поворотов — они сталкиваются нос к носу. Фобос отшатывается и замирает. Они с матерью стоят совсем близко, но между ними висит плотная завеса тишины, такая, что даже в ушах звенит. Седрик вглядывается изо всех сил, но не понимает этот молчаливый диалог. Он видит только, как Фобос вдруг подаётся к матери, хватает за локоть (её розовая кожа бледнеет там, где сжимаются его пальцы) и шепчет что-то, заполошно, будто захлёбывается словами. Королева качает головой, отступая с дороги. Говорит лишь:
— Как хочешь.
Фобос сжимает кулаки и проходит мимо.
Мать смотрит ему вслед, и Седрик чувствует исходящее от неё горькое, застарелое чувство вины.
Он незаметно проскальзывает у её ног.
Летом Королевский Сад — самое яркое и самое благоухающее место в Меридиане, полное экзотических растений и приручённых зверюшек; уголок потерянного рая, о котором ходят легенды по всему Метамуру. Но зимой сад — собственная бледная тень. Облысевшие деревья торчат худыми корягами, пожухлая трава и чёрная листва прячутся под снегом, заметены дорожки, и даже ягоды рябины, приносившие хоть капельку цвета в это мёрзлое царство, уже склевали синицы.
Всё застыло.
Седрик заползает на толстую крепкую яблоню и, спугнув нахохлившуюся пичугу, обвивается вокруг ветки. Холодно. Снежинки жалят чешую, мороз щиплет глаза — сросшиеся веки, кажется, вот-вот заледенеют. Если бы Седрик был человеком, его бы, несомненно, колотило. Но он не человек и вообще слишком занят — он смотрит на Фобоса. Светлые волосы, белая мантия, ресницы, на которые уселись снежинки, опущенные плечи и неподвижная фигура… и всё равно! этот человек не сливается с зимним царством вокруг. Как будто его из скучного плоского мира раз и навсегда чёрным контуром выделил небесный художник.
Фобос разглядывает какой-то тощий куст: цветы и листья давно сброшены, остались только растопыренные ветки, укрытые снежной крупой. Весь Меридиан знает, как королева обожает цветы. Но никто, даже Её Величество, не может идти против природы: между осенью и весной растения замерзают.
— Она ошибается. — Изо рта Фобоса дыхание вырывается облачком.
— Они все ошибаются! — громче повторяет он и обхватывает одну из веток ладонями. Седрик ловит себя на том, что завидует ей. Тепло, наверно.
Конечно, ветке тепло. Ей настолько тепло, что на её кончике набухает и раскрывается большая алая роза. Седрик смотрит на неё как завороженный, а потом переводит взгляд на улыбку Фобоса, которая проступает тем явственнее, чем сильнее распускается цветок. Время замирает, даже вьюга замолкает, растерявшись: это что же, лето?..
Со стороны дворца раздаются голоса. Фобос вздрагивает — роза вянет и рассыпается, не успев прожить и минуты.
— Опять они! — шепчет он.
Дети бегут, разламывая хрустящий наст. Седрик хорошо видит их со своего возвышения: трое мальчишек и одна пухленькая девочка — леди Роксана, дочь леди Оэль. Все четверо — потомки Великих Рыцарей, друзей самого Эсканора. А леди Роксана ещё и старшая дочь — будущая глава своего рода.
— Ваше Высочество! — машет она рукой.
Его Высочество хмурится.
Чего он хочет?
Ну, тут и думать нечего!
Увидев свесившуюся на пути шипящую змею, четверо потомков Великих Рыцарей верещат и улепётывают так же резво, как и потомки какого-нибудь сермяжника. Насладившись их затихающим визгом, Седрик уже собирается вернуться на ветку, но понимает, что не может. Его тело покрылось льдом. Он и не заметил, как остыл, забыл, что кровь змей холодна, потерял слишком много энергии и теперь, кажется, поплатится за это жизнью.
Довыпендривался.
Он так и висит беспомощной безмозглой сосулькой, когда Фобос подходит к нему и говорит:
— Сонные аспиды у нас не водятся.
Седрику лестно, что его назвали правильно. Большинство людей не отличит аспида от ужа. Но он не может выразить свою благодарность, потому что у аспидов (да и ужей) нет речевого аппарата.
Ну и ещё потому, что, кажется, сейчас он замёрзнет насмерть…
Фобос предлагает ему свою руку.
От человеческой кожи веет жаром, и это придаёт Седрику сил — кое-как он перебирается на подставленную ладонь, неловко, едва не падая в рукав, обвивается вокруг предплечья, словно браслет древнего языческого жреца. Лёд сразу же тает, жизнь в тело возвращается мелкими иголочками, особо пострадавший кончик хвоста так и вовсе горит от боли… Теперь понятно, почему Фобос не мерзнет. Хоть он и не Свет Меридиана, но в его жилах тоже течёт первородная магия Лерин, магия, способная давать жизнь.
И, наверно, отнимать.
Седрик обхватывает свою новую теплую вселенную всем собой, прижимаясь так тесно, как может, пропитываясь этим теплом. Правда, морда его всё ещё в инее, и он настойчиво тычется ею в ладонь своего господина, пока тот не сжимает кулак.
Теперь хорошо.
— Хитрая тварь. — Похоже, Фобос улыбается.
Седрик не видит, поэтому щекочет его длинным языком между пальцами. По запаху понятно, что да, улыбается, но не от радости. Он всё ещё зол, только теперь эта злость из тихого раздражения превращается в весёлое бешенство.
— Она хотела, чтобы я вернулся на праздник. Чтобы я веселился. — Каждое «я» звучит так, будто Фобос произносит его с большой буквы. — Что ж, давай повеселимся!
Этот вечер остаётся в памяти светского общества Меридиана надолго, хотя говорить о нём вслух считается неприличным.
В этот вечер половина танцующих падают и засыпают на полу Бальной Залы прямо во время аллеманды.
Вокруг стрекочет, щебечет, поёт летний лес, пахнет смолой и хвоей. Под ногами — мягкий настил мха и зелени: земляника, ромашка, любопытные венерины глазки. И рядом — развесистый куст лавовых ягод. Они называются так из-за своего яда: даже притрагиваться к ним больно, а их сок оставляет красные следы, похожие на ожоги, и если съесть два-три плода, можно сгореть изнутри. Мама рассказывала.
Хотя сами ягоды — чёрные и сочные. Очень похожи на большие черничины, так и манят.
Очень похожи.
Могут ли ягоды хотеть убивать?
— Мы здесь не ради них, — говорит мама.
Седрик послушно опускает взгляд. Из земли торчит толстенный пень, припорошенный кучкой маленьких веточек. Дерево срубили, но оно не умерло: со всех сторон к нему тянутся непрерывные нити жизни — муравьи. Тёмно-рыжие насекомые не бездельничают ни секунды, тащат что-то, двигаются в едином ритме, будто пульсируют, как артерии под человеческой кожей. Их гнездо — муравейник — покрывает уже половину пня, давая трухлявой деревянной плоти новый смысл.
— Теплее, — говорит мама.
Ага, значит, где-то рядом.
— Что это? — спрашивает Седрик, наклонившись к высокой палочке колокольчиков.
На ней, вцепившись в тонкий стебелёк, сидит муравей. Его голова склонена, передние лапки прижаты к груди. Неподвижный и кроткий, он был бы похож на кающегося грешника, если бы не странный головной убор: длинный серый столбик с белым навершием.
— Ты заметил. — Когда мама довольна, в её голосе появляются мягкие, почти ласковые обертоны, и Седрику хочется окунуться в них по макушку. — Этот гриб заставляет муравья уйти от других, забраться повыше и замереть. А потом… — Она тоже наклоняется к трупику, и Седрик щекой ловит её тёплый вздох. — Прорастает у него в голове.
В Королевском Саду есть небольшая заброшенная часть — уголок «дикой природы», куда не заглядывают садовники, где позволено расти сорнякам и гнездиться некрасивым птицам. Эти птицы не умеют петь, не могут похвастаться ярким оперением, как их великолепные райские сёстры, живущие в основной части сада. Эти птицы скучны и невзрачны.
Наверно, поэтому Фобос тоже решил свить среди них гнездо — свою тайную магическую лабораторию. Он ничего не ценит так, как одиночество, он не хочет, чтобы раньше времени мир узнал о амбициозном эксперименте, который он затеял.
А Седрик ничего не ценит так, как покой своего принца. Поэтому отвлекает стражу, прислугу, друзей королевской семьи, — кого угодно, — пока Фобос, днём или ночью огорошенный очередной гениальной идеей, бежит в Сад через коридоры дворца.
«Она ни в коем случае не должна знать, Седрик!», «Уведи её с дороги, Седрик!», «Скажи ей, что я уже сплю, Седрик!».
«Она». Фобос никогда не называет королеву матерью. Фобос ненавидит её имя, будто эти два простых слога, произнесённые вслух, вспарывают его барабанные перепонки. Он избегает её всеми силами, стараясь с ней не сталкиваться даже за обеденным столом.
Фобос, конечно, имеет право обижаться на женщину, давшую ему такое имя.
А у Седрика, конечно, нет права вмешиваться — только наблюдать. И он видит то, что отказывается видеть его принц: королева ищет искупления. Не навязывает сыну своё общество («она просто не помнит обо мне, Седрик»), поддаётся на все их уловки («нет, это просто мы умнее её!»), ничего и никогда не запрещает («потому что ей плевать!»).
По её приказу (Седрик сам слышал) прислуга и стража отводят глаза, когда юный принц в очередной раз сбегает из замка за каким-нибудь редким цветком; по её приказу в артефактории то и дело не закрывают дверь, и Фобос пользуется бесценной древней сокровищницей, будто обычной библиотекой…
Королева не вмешивается в жизнь сына, не ругает и не наказывает.
Королева думает, что так станет похожа на любящую мать.
Сегодня Меридиан обнимает радуга, и звук падающих с неба капель сплетается с торжественным пением птиц. Новорождённая принцесса отличается от других детей. Окружённая толпой родственников и придворных, она тихо плачет, задумчиво уставившись большими голубыми глазами в пустоту, — будто осознаёт груз свалившейся на неё ответственности. Воздух вокруг неё чистый, по-особенному прозрачный. Кажется, принцесса вышла не из материнской утробы, а спустилась с небес, захватив с собой их свежесть и Свет.
Elyon
Седрик заставляет себя оторвать от неё взгляд. Как бы ни была прекрасна малышка-мессия, он уже поклоняется другому богу.
Он находит Фобоса по заполошному неровному стуку. Сердце так отчаянно гоняет кровь, что на лице то и дело проступают пятна неровного лихорадочного румянца. С длинных кос стекают слёзы его сестры, и мокрая мантия липнет к телу — он несся сюда прямо под дождём.
Фобос в лаборатории, конечно, где же ещё. Это его царство, его храм: стены, свитые из лоз; полки-гнёзда с алхимическими препаратами и сырьём; длинный, вырезанный в камне стол. За этим столом движения Фобоса — сакральные, гипнотизирующие. Седрик, зачарованный их красотой, будто разгулом стихии, уже привык просто молча садиться и наблюдать.
Но сегодня ведь особый день: дочь Лерин сошла в Метамур!.. а у Фобоса в руках совсем не мирра и елей. Нет, он держит в пальцах опаснейший реактив, с которым не решаются работать даже бывалые алхимики. Прозрачная, ничем не пахнущая кислота — капля прожигает металл.
В магии Фобос всегда выбирает самые опасные пути, как будто, игнорируя страх, он может дать своему имени другой, бесстрашный смысл.
— Убирайся.
Его ладонь, покрытая мурашками, снежно-белая в тёмном от влаги рукаве, зябко дрожит вместе с пробиркой.
«Это не должна быть девочка», — думает Фобос.
— Мой принц… я знаю, что ты чувствуешь.
Фобос дёргается, как марионетка в руках плохого кукловода, — капля кислоты попадает на его ладонь, и кожа мгновенно вздувается волдырями.
— Проклятье! — шипит он, уронив пробирку (она дымится, воздух наполняется удушливым запахом горелой травы). Кровь течёт по его пальцам, но он ничего не делает, чтобы остановить её.
Седрик делает шаг навстречу. Ему не впервые целовать руки своего принца. Он мог бы вылечить их и сейчас.
Фобос скашивает на него злые сухие глаза.
— Нет. Ничего ты не знаешь! — Отступает на шаг, прижимая раненую ладонь к груди, будто его боль — его самое большое сокровище. — Откуда ты можешь знать?!
Он не хочет исцеления и никогда не хотел.
Что он хочет?
Седрик поворачивается к ёмкости с реактивом — интересно, из чего сделана тара, раз её не прожигает? — и засовывает внутрь руку по запястье. Преграда кожи растворяется мгновенно, а жидкость становится красной. Плоть поддаётся медленнее: Седрик всё же не человек; нитки из сухожилий и вен отделяются от мышц, расплываются, зеленоватые как водоросли, прежде чем растаять… нет, невозможно терпеть, только выдернуть руку и, едва сдерживая слёзы, сползти на пол. Ноги не держат.
Всего три секунды. Ненадолго же тебя хватило.
Перед глазами мельтешат чёрно-белые мушки, из артерии на запястье толчками выплёскивается кровь, обнажённая до костей ладонь похожа на куриную лапку, судорога в горле… Болевой шок.
«Отстраняйся», — говорит мама.
Седрик зажмуривается, чтобы мушки исчезли, и смотрит на себя со стороны: бледный перепуганный мальчишка. Дурак. Это даже не смертельно.
Он заставляет кровотечение прекратиться, разжимает мышцы гортани, набирая полные лёгкие воздуха. Пахнет жжёным мясом.
Когда он открывает глаза, Фобос уже сидит рядом. Касается своей ладонью ладони Седрика, смешивая их кровь и боль. Лечебная магия светится нежно-розовым, от неё почему-то мутит ещё сильнее. Но это неважно — всё неважно — потому что другой рукой Фобос берёт его лицо, смотрит так, будто видит впервые, и Седрик смотрит на него в ответ, и они прорастают друг у друга в головах.
Иву в народе называют плакучей, но Седрику она кажется скорее лохматой. С одной стороны её пышные космы свисают до самой земли, с другой — кончиками поглаживают тихую гладь пруда. Ива как девица, распустившая косы и влюблённая в своё отражение.
Седрик сидит в сени её листьев, прижавшись к широкому стволу спиной. Лопатками он чувствует, как под твёрдой корой бежит сок и стучит многовековое сердце дерева. Все живые существа устроены одинаково.
Но этот урок Седрик выучил давно. Мама привела его сюда для другого, и нужно побыстрее понять, для чего. Он старательно рассматривает зелёный купол вокруг. На ветках? Или всё же на земле?..
Свет еле-еле пробивается через завесу листьев. Но Седрику свет не нужен. Этим он отличается от Меридиана.
В конце концов на одной из веток он замечает причудливое гнездо из множества травяных петелек, похожее на рукавичку с недовязанным большим пальцем.
— А вот и хозяйка, — говорит мама.
Хозяйка подлетает, взмахивая острыми синими крылышками. В её длинном клюве извивается жирная гусеница. Когда птица забирается в гнездо, Седрик слышит восторженный писк: птенцы. Отдав гусеницу, их родительница опять улетает — несколько секунд бедняжки возмущённо кричат ей вслед.
Седрик вытягивает ноги. Мама сидит с ним рядом, и у него получается будто ненароком касаться её колена своим. Чем старше он становится, тем больше ему приходится хитрить, чтобы хоть чуть-чуть утолять свой тактильный голод.
«Привыкай».
— Смотри!
Космы ивы расступаются, пропуская гостью: приподнятые ушки с кисточками на кончиках, длинная блестящая шерсть, лапы, ступающие мягко и бесшумно.
Рысь. Даже, скорее, рысёнок.
На оборотней хищница не обращает внимания — они ничем не пахнут и не двигаются, а значит, для неё не существуют. У неё другая цель: она запрыгивает на дерево и, цепляясь загнутыми когтями, взбирается по стволу.
Седрик вздыхает. Неинтересно. Вот за охотой на рогатых лосей наблюдать ему нравится, а у птенцов, конечно, нет шансов.
Внимание его привлекает движение у противоположной ветки — трепет крыльев. Мать семейства вернулась с новой гусеницей и теперь смотрит, как рысь подбирается к гнезду. Седрик всё ждёт, когда она сорвётся с места, но она, впившись лапками в ветку, не двигается, даже когда птенцы начинают испуганно пищать.
Даже когда они пищать прекращают.
Краем глаза Седрик видит, как неспешно, облизывая морду красным языком, уходит рысь. Разорённое гнездо валяется на земле.
Его хозяйка забрасывает вверх маленькую синюю головку и проглатывает гусеницу.
— Она бы погибла, если бы вмешалась, — говорит мама. — Но она выжила и теперь сможет снести новые яйца.
Седрик смотрит на птицу и чувствует, как внутри него, будто изжога, поднимается обида, течёт по нёбу на язык:
— Но это были её птенцы!
— Она поступила разумно. Тебе тоже стоит этому научиться, — говорит мама. — Иначе ты никогда не повзрослеешь.
Седрик сглатывает, стараясь потушить пламя в горле. Раз мама так хочет… Рассерженный румянец сходит с его лица, расслабляются сведённые брови.
Изображать из себя взрослого несложно. Почти все взрослые это делают.
Но Седрик чувствует, как в глубине души затаилась очень личная, неразумная, невзрослая обида.
Тс-с-с.
Мама расстроится, если узнает, как часто у тебя не получается абстрагироваться от своего «я».
Большие бронзовые ворота были созданы для того, чтобы распахиваться и пропускать торжественные процессии — они возмущённо шаркают по полу, когда Седрик едва приоткрывает их, невидимой тенью проскальзывая в ротонду. Прекрасные кариатиды, строго взиравшие на него из своих мраморных ниш, остаются позади вместе с задремавшими стражниками. Стражники ничего не вспомнят, когда проснутся.
Закрыв ворота, Седрик поневоле смотрит наверх, на огромный купол храма. Идеальная полусфера — воплощение гармонии вселенной, а в самом центре её — окулус, глаз Богини. Через него в храм льётся солнечный свет, падает на статую Лерин, обнимает её, будто самый нежный любовник.
Богиня сверкает так, что больно смотреть. Сияние её отражается в зеркалах сотен кессонов, украшающих купол. Густой пронзительный свет повсюду, его так много, что сложно дышать, и кажется, будто пространство вместо воздуха заполнено золотом. Седрику приходится закрыть глаза дополнительными веками, среди блестящих колонн, пилястр и филенков разыскивая Фобоса.
По традиции будущий правитель Меридиана должен сутки простоять на коленях, покаяться и очиститься пред Её ликом и получить от Неё благословение на царствование. Этот ритуал проходят все королевы: наделённые даром, женщины рода Эсканор так постигают новые грани магии Света.
Фобосу постигать нечего. Хотя он талантливый маг, Света у него нет. Но традиция есть традиция. Сейчас, после смерти правящей четы и похищения сестры, положение юного принца слишком шаткое, чтобы спорить с Церковью.
И всё же Седрик не понимает. Ведь за ходом ритуала никто не следит — да, Фобос не может выйти из храма, однако он совсем не обязан стоять на коленях!
Почему же стоит?
Седрик подходит ближе. Осторожно, но достаточно громко, чтобы человеческое ухо услышало.
— Если Матриарх узнает, что ты здесь — она тебя убьёт, — говорит Фобос, и Седрик облегчённо выдыхает. Его не гонят. Значит, прав, значит, нужен рядом. Со смертью королевы во дворце начался какой-то бардак, и они с Фобосом даже толком поговорить не успели…
К счастью, он уже научился понимать своего принца без слов. Иногда — даже вопреки словам.
Фобос поднимает голову, и Седрик видит его осунувшееся лицо: сосуды в глазах полопались, по щекам текут слёзы. Не скорбь, конечно, просто реакция тела. У него ведь нет дополнительных век.
— Эти зеркала вокруг окулуса, — говорит он. — Они отражают то, как видят нас боги, и напоминают нам о нашем ничтожестве.
Седрик молчит. От него не ждут ответа.
Две дорожки слёз встречаются на подбородке Фобоса и сливаются, стекая по шее единым ручейком.
— Милостивые боги требуют слишком много даров и слишком настойчиво упиваются нашей слабостью — для милостивых! тебе не кажется?.. А-ах!
Слёзы вдруг становятся красными. Он вздрагивает и хватается за глаза — на ладонях бурая корочка свежей татуировки. С его плеч опять сползла мантия, они мелко дрожат, когда Фобос произносит:
— Не слишком ли болезненно они реагируют на кощунство? Бедные, бедные оскорблённые боги…
Он выдавливает из себя смешок, но ему совсем не смешно. Всё это время он соблюдал ритуал, и стоял на коленях, и держал глаза широко открытыми. Он упрям. Он верил, что для него сделают исключение, что сейчас, когда Меридиан лишён Света, случится чудо. Что именно он, Фобос, который всю жизнь так прилежно постигал науку магии, так настойчиво старался компенсировать свой пол силой воли и трудолюбием, — что он в конце концов всё же будет избран богами…
Боги опять его разочаровали.
Седрик косится на статую Лерин: на её совершенном лице то ли бесконечная мудрость, то ли бесконечное безразличие. Свободные одежды мягким каскадом струятся по изящной фигуре, ветер, вырезанный в мраморе, треплет пышные золотые кудри, а глаза сияют такой синью, что могут поспорить с небесами. Идеал, к которому вот уже тысячу лет стремятся все женщины мира. Богиня, Праматерь, Первая и Величайшая Королева, Изначальный Свет Меридиана.
Интересно, она и правда была голубоглазой блондинкой или Церковь подкорректировала её облик для пущего эффекта…
Тоже слёз кровавых захотел, еретик?
Седрик делает глубокий вдох и концентрируется — экономя энергию, принимает истинный облик лишь наполовину. Ему нужен очень длинный и толстый хвост, длиннее и толще обычного, он ничего подобного ещё не делал…
Фобос так и сидит неподвижно — не на коленях, просто сидит, закрыв лицо, сгорбившись, не надеясь больше на чудо. По порфировому полу, расписанному священными символами, мягко шелестит чешуя. Вокруг Фобоса одно широкое змеиное кольцо плотно накладывается на другое. Седрик старается оставить внутри побольше места: его повелителю, как высокому пламени, нужен воздух и пространство, чтобы гореть.
Закончив, Седрик свешивается внутрь гнезда, свитого из собственного тела, и улыбается: получилось! ни капли света.
Фобос отнимает руки, но по лицу его всё ещё бегут красные дорожки. Дурея от собственной дерзости, Седрик приближается и проводит языком по солёным трепещущим векам. Фобос резко выдыхает, моргает недоумённо, как совёнок, выпавший из дупла. Но ему ничего не угрожает. Чешуя нага достаточно острая, а мускулы — достаточно крепкие, чтобы отпугнуть любых рысей. Пусть только посмеют.
Серые глаза больше не кровоточат. Молча, нос к носу, Фобос с Седриком смотрят друг на друга — то есть, конечно, это оборотень смотрит, а человек может видеть лишь едва горящие змеиные зрачки.
Золотые лучи Лерин остервенело бьются снаружи, не в силах проникнуть в их тёмную башню.
— «Да сияет вечно Свет Меридиана!» — вдруг говорит Его Высочество ритуальную фразу, а потом подаётся вперёд и больно кусает Седрика за губу.
Седрик открывает рот, чтобы спросить, за что наказан, но ловит на язык пьянящий запах и не спрашивает. Щёки Фобоса алые, как маковые цветы.
Это награда.
В мягких пуховых одеялах лежат разбитые скорлупки, и солнечные зайчики скользят по их глянцевым пустым внутренностям.
Они должны были вылупиться через несколько недель. Но кто же мог знать, что ночью в окне сломается ставня и оно распахнётся? что в этот самый миг внизу будет прогуливаться дикая кошка? что она почует запах и запрыгнет в окно?.. От её когтей на полу остались царапины, на скорлупках — несколько длинных рыжих волосков.
Ужасно, просто ужасно.
Мама стоит перед разворошенной кладкой, и Седрик ничего не может прочесть по её прямой спине, по расслабленным рукам. Поэтому, преодолевая страх, он заглядывает ей в лицо. Изящные черты не уродует ни раздражение, ни печаль. Постороннему наблюдателю она казалась бы безмятежной юной девушкой, но Седрик знает, что ей уже очень-очень много лет.
Им осталось так мало времени вместе. Он едва сдерживается, чтобы не обмотаться вокруг её ног, связать собой и хоть так удержать в мире живых вопреки законам природы.
— В кладке, из которой ты вылупился, было двадцать яиц, — говорит мама, и голос её ровный, будто перед ней сейчас не лежат её нерождённые дети, будто это была не последняя её попытка. — Тебе одному хватило сил выбраться и выжить. Поэтому я дала тебе такое имя.
Седрик не помнит, как появился на свет. Только иногда, по ночам, ему снится, что он не может разбить скорлупу, что пространство сжимается, что воздуха остаётся всё меньше… Он просыпается, держась за горло, объятый животным, первородным страхом задохнуться.
По губам мамы вдруг пробегает улыбка — чуть-чуть приподнятые уголки губ, едва заметные морщинки вокруг глаз, — и мысли о кошмаре мигом отступают. Седрику хочется схватить эту улыбку, засунуть себе между рёбер, надёжно спрятать за крепкими костными щитками… Но рёбра Седрика, его грудь и даже сердце меняются от облика к облику.
— Похоже, тебе суждено жить без братьев и сестёр, мой воитель.
Конечно.
Конечно, суждено.
Седрик этого не говорит — от горькой нежности ему вяжет рот, — он смотрит на маму и всем своим существом ловит её ускользающую ласку.
А потом её прекрасное лицо вновь делается бесстрастным.
Там, во дворце, на улице, среди людей она меняет сотни масок, хохочет и плачет, танцует и идёт в бой… но дома она такая. Искренняя. Все эмоции, все краски, всё напускное сползает, оставляя чистый белый холст без всякого выражения.
Седрик знает, что должен ценить эту искренность. Они с мамой лгут всем, но только не друг другу…
…но если бы иногда она позволяла себе маленькую ласковую ложь, Седрик бы не возражал.
— Я один вылупился из яйца? — спрашивает он, просто чтобы что-то спросить.
— Нет. У тебя была сестра. Но ты её съел, — отвечает мама. — Такое случается.
Она продолжает смотреть на остатки гнезда спокойно, как, наверно, много лет назад смотрела на Седрика, пожирающего свою сестру. Сам он этого не помнит, но он не очень удивлён.
Ночью он открыл окно.
Будто шторм, Фобос обрушивается на Меридиан и вышвыривает из столицы всех акул.
Вымерший двор — вот что такое теперь Капитолий. Дворец Эсканоров — пустыни этажей, тьма занавешенных окон и запертых от светского общества дверей.
Теперь Фобос несет свое имя, как ядовитые звери — предупреждающую окраску. Как яркое, развевающееся знамя его ненависти к королеве и к её миру. Он избавляется от всех портретов, всех хризантем, всех украшений, которыми дворец, как любимую ящерку, веками обвешивали хозяйки. Он изгоняет слуг и придворных, знавших бывшую королеву, — то есть почти всех, — расформировывает её Совет, вырезает её имя из исторических архивов и из семейного древа, чтобы у читателей сложилось впечатление, будто и не было её имени на страницах никогда.
Наверно, он был бы рад жить в теле, в котором не течёт её кровь.
Но разве можно разорвать эти узы? Он сам не замечает, что лишь крепче скрепляет их, когда бредит идеей совершить то, чего не смогла она, не смогла ни одна из бабушек Эсканор за тысячу лет: разрушить Великую Завесу. Ослеплённый этой мечтой, он не обращает внимания на завесу более близкую и опасную — завесу из низких грозовых туч. Света нет, и солнца нет тоже. Поля и посевы в Меридиане гибнут от бесконечных дождей и морозов, осень сменяет зиму, а зима идёт за осенью, и каждый новый день не приносит ничего, кроме холода. Проситель следует во дворец за просителем, бумага за бумагой, и вскоре князь прекращает отвечать страждущим, а потом — полностью препоручает всех их единственному, кто выжил при дворе.
Но что Седрик может сделать? Отписки не положишь в голодные рты.
— Мне всё равно. Мой план важнее, чем наводнение на плантациях Уельвина.
— Землетрясение, мой князь.
— Мне всё равно.
Он не желает общаться с предательским миром Лерин. Он видит высшую справедливость в том, что теперь этот мир гниёт. Корона Света пылится в сокровищнице, а её новый хозяин проводит сутки напролёт в Саду — в месте, где всё беспрекословно ему подчиняется.
Это то, в чём Фобос нуждается: безоговорочное принятие.
Это то, чего никогда не давал и не сможет дать ему Метамур.
Устав от покушений, он препоручает все должности в Капитолии Шептунам:
— Они абсолютно благонадёжны. — Фобос скрывается за своими цветочными созданиями, как за латными доспехами. — Ведь это Я их создал.
Седрик не спорит, но на Шептунов не полагается. У него есть свои уши в стране: «монарх, запершийся во дворце, прячущийся даже от слуг…
…просто трус!» — хорошо надравшись, выплёвывают завсегдатаи трактиров.
…избирает политику, вызывающую некоторые опасения», — шепчут друг другу министры расформированного совета.
— И почему эти болтуны ещё живы?
— Возможно, живыми они будут полезнее, мой князь?
Первые чёрные розы — лишь десять высоколобых дряхлых кустов. Не более чем акция устрашения, но эффект от неё превосходит все ожидания. Очень быстро в Саду оказываются ещё и «цветы-людоеды, в пасть которых помещается младенец», и «огромные монстры, от топота которых дрожит земля»; и денно и нощно Сад патрулирует чудовищная двадцатиметровая (а вот это даже лестно!) ядовитая змея.
В ужасном саду ужасного Фобоса, куда попадает всякий, кто смеет слишком громко моргнуть в присутствии князя.
Байки обрастают новыми пугающими подробностями: чем абсурднее они становятся, тем лучше действуют на тупую толпу. Образ садится на Фобоса как влитой. Седрику почти не приходится его поддерживать. Народ сам придумывает и приписывает тирану и деспоту все мыслимые пороки.
Впрочем, некоторые хищники, закалённые в светских раутах, всё равно рискуют попытать своё счастье на чужой территории.
Леди Роксана Оэль приезжает под благовидным предлогом: новая глава рода спешит выразить Его Высочеству своё почтение и убедить его в своей полной лояльности.
Она не первая, кому отсутствие королевы при короле не даёт покоя, но первая, кому хватает ума не рваться на встречу с самим князем, а пытаться договориться.
— Такая честь познакомиться с вами, лорд Седрик. — Она приседает перед ним в реверансе. Потомок Первого Рыцаря, старшая дочь Оэль, чистокровный человек.
Женщина, наконец.
— Примите мои соболезнования, леди Оэль. Ваша матушка была прекрасным человеком.
— Ах, да. Такая трагедия. Ужасно, просто ужасно… — Она опускает глаза, как могла бы опустить, завидев на полу любопытного жука. — Но жизнь продолжается, и нужно думать о завтрашнем дне. В нынешние тяжёлые времена для знати не может быть ничего важнее, чем поддерживать своего князя…
Что это? Глупая прямолинейность или «подкупающая честность»?
Леди Оэль говорит, и голос у неё низкий, клокочущий в грудной клетке. Совсем не девичий. Она будто пережила метаморфозу, как насекомое, и уже ничем не напоминает ту пухленькую малышку, которую Седрик видел десять лет назад.
У нее вытянутое треугольное лицо, острые, будто лезвия под кожей, ключицы и худая фигура. Её узкое зелёное платье оставляет мало простора воображению, как и слова его хозяйки.
— Его Высочеству повезло, что рядом с ним такой верный человек, как вы, лорд Седрик.
Это переводится «я знаю, что ты с ним спишь».
Одна из любимых историй и в кабаках, и в будуарах: мол, князь Фобос трахается с двадцатиметровой (нет, ну всё-таки, откуда такие размеры?) ядовитой змеёй и от сией греховной страсти дрожит земля меридианская.
— К сожалению, одной моей верности недостаточно, чтобы защитить Его Высочество ото всех бед, — подыгрывает Седрик.
— Да, — говорит она. — Народ болезненно воспринимает всё новое…
Отсутствие женщины на троне.
— …и Церковь в последнее время придерживается чрезвычайно консервативных взглядов.
Да уж конечно. Ведь князь прекратил вносить откупн… пожертвования для аскетичных священниц, что не пролезают в двери собственных храмов.
— Поэтому Его Высочеству необходим добрый друг, — продолжает леди Оэль, — кто-то, кто обладает достаточными средствами и возможностями. Кто-то, кто желает Его Высочеству исключительно добра, кто мог бы упрочить Его положение и избавить от тягот, связанных с некоторой… нетрадиционностью ситуации.
Она прикладывает руку к своим внушительным «возможностям» и клятвенно заверяет:
— Я ни в коем случае не умаляю ваших заслуг, лорд Седрик! Я наслышана о ваших подвигах…
Догадываюсь, о каких.
— …и я уверена, что никто и никогда не заменит вас Его Высочеству. Мне бы такое и в голову не пришло, поверьте!
Ваше великодушие пристыдило бы и святых, леди Роксана.
— Вы совершенно правы, — отвечает Седрик, подливая самке богомола вина. — Я всего лишь один человек.
— Хорошо, что вы это признаёте. — Она смягчает слова улыбкой, но он слышит толику типичного женского превосходства.
— Я всегда рад друзьям Его Высочества.
— Я не забуду вашей любезности, лорд Седрик.
О, ты точно не забудешь.
— Все мои поступки продиктованы заботой о благе государства, леди Оэль.
— А благо государства — это благо его государя.
— Ваш ум может сравниться только с вашей красотой.
Она краснеет ровно настолько, насколько положено по этикету, и берёт бокал.
— Значит, вы замолвите за меня словечко перед Его Высочеством?
— Несомненно. Однако… — Она вся обращается в слух, и укол её пристального взгляда Седрик чувствует почти физически. Она достаточно амбициозна, чтобы забеременеть, сбежать и вернуться с армией и дочерью-Светом, у которой будет больше прав на трон, чем у отца. — Боюсь, я мало на что могу повлиять. Единственный человек, чьё мнение имело для князя значение, уж несколько лет как в лучшем мире.
Она глотает вино и яд его слов с улыбкой победительницы.
Фобос вообще не любит чужаков, а по отношению к женщинам его подозрительность не знает пределов.
Но Леди Оэль прекрасно справляется и сама. Встретившись с князем, она говорит «ваша мать гордилась бы вами».
Мало того.
Она называет её имя.
Каким-то чудом Фобос не пытается убить бедную девочку.
Каким-то чудом Седрику удаётся не расхохотаться.
Недоумение на лице Роксаны сменяется злостью, когда тем же вечером он провожает её до кареты. Отказавшись принять его руку, она забирается внутрь и смотрит на мерзкого змея (двадцатиметрового!), высокомерно вздёрнув подбородок.
— Вы просто животное.
— Вы очень наблюдательны.
Даже чересчур.
А предыдущая была слишком глупа. А следующая будет слишком умна. А, Седрик?
Заткнись.
Леди Роксана возвращается в родовое гнездо Оэль — передавать привет трём своим младшим и не менее амбициозным сёстрам.
Просто-животное возвращается туда, где ему самое место: в сад повелителя.
У людской расы есть умилительная в своей глупости черта: надеяться на любящую мать-природу. Искать успокоение в садах, лесах, на берегах рек и озёр, среди тысяч разных живых существ… когда большинство из них предпочло бы, чтоб ты сдох и не мешал. Часть — отравленная и плотоядная часть — готова тебе в этом активно помочь.
Фобосу — наверно, единственному из всех людей, — такая наивность не свойственна. Каждый раз, приходя в Княжеский Сад, Седрик чувствует болезненную честность этого места. Здесь нет покоя. Только вереница чёрных роз — растянутое в пространстве напоминание о том, чего стоит ждать от мира.
Сегодня Фобос без Шептунов, и это странно: обычно они переплетены с хозяином, черпают в нём силы, делятся силами с ним… Но сейчас он один. Он смотрит перед собой, на розовый куст, и прижимает костяшки пальцев к губам. Взгляд Седрика к его руке приклеивается мгновенно: чуть выпуклые линии голубых вен, переплетённые с орнаментом татуировки. Корочка на ней была кисло-солёной.
— Он сбежал. Мой Шептун.
— Простите, Ваше Высочество, но… сбежал? Как это возможно?
Фобос выдыхает сквозь сжатые зубы, и слышно, как этот выдох не приносит ему облегчения.
— Выдрал корни. Просто выдрал корни и убежал, заляпав всё соком. Ты представляешь, насколько это больно? Сколько нужно… желания, чтобы такое сделать?..
Так вот почему рядом нет Шептунов.
Фобос складывает руки на груди, сжимая свои плечи, сжимая в себе бурлящий гнев, но тот всё равно выступает красными пятнами на коже, морщинкой между бровей, каплей крови на прикушенной губе.
— Мне пришлось вышибить всем им мозги.
«Они абсолютно благонадёжны».
Сердце Фобоса бьётся громко, будто стучит прямо в рёбра. Всё его тело пульсирует, как жерло вулкана, готового вот-вот взорваться. Седрик чувствует жар его разочарования и злости собственной кожей.
Это слишком для одного человека.
Даже для такого могущественного, как ты.
— Вы дали им чересчур много свободы, — говорит Седрик.
— Что?!
— Я всегда считал, что вы излишне полагаетесь на этих бестолковых существ.
Дерзость Седрика приторная, как масло нероли, и его бабочка, конечно, подлетает немедленно, заглядывает в лицо, будто хочет убедиться, не притаился ли под знакомой личиной кто-то другой.
Седрик тоже задаётся этим вопросом. Где заканчивается «он» и начинается «не он»? Иногда он не может вычленить себя из Фобоса, из его огромного, бесстыдно величественного «Я». Вот как сейчас. Сейчас он скажет…
— Ты что несёшь?!
— Вы были неосторожны, доверившись существам…
— Седрик!
— …ничего не знающим о верности.
Фобос недоумённо замолкает.
Седрик опускается на колени, выражаясь яснее, прикладывая край княжеской мантии к губам.
— Ты… — Голос у Фобоса хриплый. — Ты осознаёшь, что говоришь?
Седрик утыкается лбом в его бедро. Теперь их разделяет лишь тонкая ткань мантии.
— Я только предлагаю, мой господин.
В наступившей тишине хруст ломаемой ветки кажется оглушительным. На виске Седрика кровь смешивается с растительным соком, когда Фобос, оцарапав шипом, вставляет розу ему за ухо и говорит:
— Давно хотел это сделать.
@темы: slash, fanfiction
-
-
18.07.2017 в 14:56-
-
18.07.2017 в 14:56-
-
18.07.2017 в 14:56-
-
02.08.2017 в 22:28А история у Вас очень красивая! Особенно флешбеки про Седрика (ну да, да, я неравнодушен и необъективен - но они по-любому прекрасны!) - и очень изящный рефренс с настоящим.
-
-
02.08.2017 в 23:03Как бы "Башню" я не любила, но вы за ТМД родоначальник.
-
-
03.08.2017 в 17:26"Тайны"-то тут причем? Про историю Меридиана у всех свое вИдение )
Что, наверное, хорошо...
-
-
03.08.2017 в 18:27И ещё что-то. Но так с ходу не вспомню=( У вас много интересных идей. Надеюсь увидеть ещё!)
-
-
03.08.2017 в 19:09А... Ну так это же логично )
Правда, я и там накосячил: у меня хранятся кусочки скорлупы от их яиц - а у змей-то яйца кожистые...
-
-
03.08.2017 в 19:14-
-
15.08.2017 в 19:43Седрик, по ходу, умеет вообще все )
Главное - ему самому не забывать об этом
А то бы давно мир захватил (-
-
18.02.2020 в 16:54У вас же есть доступ к админке? Или, может, знаете, у кого есть? Мне нужно удалить этот пост. Я сейчас все свои тесты с дайрей сношу, но на этом уже нет кнопки(
Спасибо!
-
-
19.02.2020 в 18:55Добрый вечер!
Увы, я никогда не был модератором, и даже не уверен, что знаю/помню, кто хозяин соо... (